Укрощение войныИгорь Борисович Синани, фото 1980-х годов
Что бы я ни делал, куда бы ни шёл, в тихие дни и под обстрелом, я вёл в уме рассказ об увиденном и пережитом, а потом часть этого рассказа составляла главное содержание письма.
Игорь Синани
Главной особенностью дома Синани было то, что я назвал бы эстетикой ума. Для этих людей ум был одновременно радостью, здоровьем, спортом и почти религией.
О. Мандельштам
Прошедший через всю войну в строю и на передовой изобретательный офицер-связист Игорь Борисович Синани не был ни в плену, ни под оккупацией, его не угоняли в Германию.
С фронта он писал жене чуть ли не каждый день, и эти четыре с лишним сотни писем, скомпонованных им самим в произведение с характерным названием «В поисках мира», составили яркий документ силы человеческой индивидуальности и, если хотите, памятник индивидуализму[1]. Синани сумел поставить себя по отношению к войне в положение совершенно уникальное: он сумел как бы «укротить» или, если угодно, «приручить» её – не поддаться ей, а вытеснить на самую обочину своего сознания. В столь неожиданном ракурсе война стала для него как бы частицей природы, опасной, хищной и тревожной, конечно же, но и не более того.
Такой удивительный подход возник у Игоря Борисовича Синани ещё задолго до войны. Он родился в Санкт-Петербурге 13 августа 1910 года, рано лишился и отца, и матери. Отец – ближайший друг Осипа Мандельштама по Тенишевке – родился 27 декабря 1889 г., а умер весной 1911 г. – совсем молодым. Мать – Александра Эдуардовна Монвиж-Монтвид, сестра Виктора Монвиж-Монтвида (1887 – ок. 1946), тенишевца из первого выпуска, в свою очередь женившегося на Елене Синани (1893 – ?), младшей сестре Бориса.
Сам Игорь Борисович считался незаконнорождённым, поскольку родители, женившиеся в 1909 году, свой брак никак не оформляли (это потребовало бы перехода отца, караима, в православие). Ребёнком он досыта наскитался по сиротским приютам и почти чудом вернулся в Петроград. Здесь он с жадностью набросился на знания, на саму возможность учиться. С блеском окончив физфак Ленинградского университета, стал после войны кандидатом физико-математических и доктором технических наук.
Глубочайшей его страстью стали одинокие прогулки по тяжелейшим маршрутам – пешком или на лыжах, на велосипеде или под парусами. Это был не туризм в собственном смысле, вернее, не только туризм: это было ещё перманентное закаливание души и тела, испытание возможностей собственных сил, растягивание их предела и, если хотите, работа по преодолению в себе страха.
Война как часть природы
Вот и утром 22 июня 1941 года он отправился в Павловск на своём гоночном велосипеде. Война уже шла, пошёл совершенно новый, как он сам писал, отсчёт времени, а он ехал себе и ехал, ничегошеньки об этом не зная и даже не догадываясь, что именно на этом направлении и даже вдоль этой дороги-меридиана ему ещё предстоит вдоволь повоевать.
Война сразу же стала для него продолжением прежней жизненной линии – установки на перегрузку и выживание под ней.
Отказавшись от брони, точнее, скрыв от военкомата факт её наличия, Игорь Синани ушёл на фронт добровольцем и служил начальником связи противотанкового полка резерва Главного командования. Это давало высокую независимость (часто – отдельную землянку) и ещё более высокую информированность. Очень его радовало и то, что связисты самим «смыслом своей работы были выключены из разрушительной активности», что они никого не убивали. То же, что их тем не менее убивали самих, казалось ему всё же меньшим из зол. Он, кстати, и был ранен на «Невском пятачке», когда участвовал в прорыве и снятии блокады Ленинграда.
Поразительно, но война вошла в ткань его писем жене, но не как таковая, а как своеобразная часть природы!
26 июня 1943 г. он пишет в письме: «До чего разной бывает вода. Каждый день, просыпаясь, я вижу квадратик канала, и каждый день он иной. Сегодня, после большого дождя, вода уже спокойная, хранит какую-то мягкую внутреннюю дрожь. Она не гладкая, не маслянистая, хотя ветра нет и противоположный берег нечёток в отражении. И мягкость ложится на всё кругом. Вспоминается Павловский парк. Тихие дни.
От моей землянки до воды пять шагов. Мостик, чтобы мыться. Сама землянка врыта в берег. Ты помнишь эти берега?
День, как и все последние, нетороплив и спокоен. Выстрелы отдельные слышны редко. Но вот разрывы сильные и резкие. Мы все выходим из землянок и смотрим, как немцы бьют по нашему аэростату наблюдения. Немецкая артиллерия вообще стреляет плохо, но сегодня они ведут огонь уж совсем безобразно. В светлом небе внезапно рождаются чернильно-чёрные кляксы разрывов очень далеко от аэростата. В бинокль видно, как наблюдатель при каждом выстреле прячется в корзину. Фрицы стреляют много и бестолково. Когда аэростат уже спустился, они всё ещё пачкают небо запоздалым огнём.
Снова тишина. Поют птички. На лужайке пасутся лошади».
А как вам нравится такое описание?
«Опасность проходит и забывается. Забывается очень быстро. Нужно большое усилие, чтобы вспомнить свои ощущения в эти занятные минуты. Вспоминается внешнее... Ночь. Светлячки трассирующих пуль. Ракеты, внезапно освещающие мерцающим лунным светом снег. И тогда особенно резко выступают силуэты обгорелых труб и расщеплённых деревьев. Редкие выстрелы. Тихая ночь. Но вот она вдруг раздирается нарастающим воем мин. Их сразу много, они взрываются, и звук разрывов сливается с визгом осколков. Потом всё забывается. Только внешнее остаётся». (10.03.1942)
Ложь во спасение
Впрочем, не забудем и того, откуда неслись эти треугольники, как и того, кому они писались. Синани писал их с ПЕРЕДОВОЙ – и писал ЖЕНЕ!
Находясь на передовой, писать можно было далеко не всё: «Жизнь моя такая спокойная, наполненная, правда, большой, но вполне мирной работой, что вовсе не на чем остановиться. С другой стороны, мне всегда не хотелось писать что-либо не полагающееся. В этом отношении я даже слишком усердствовал. Многое не представляет никакого секрета, и писать вполне можно. Сейчас я нахожусь, и давно, уже не в зенитной артиллерии, а в истребительно-противотанковом полку. Кажется, я этого не писал. За год произошли большие изменения в моём положении. Теперь я у тебя «капитан» уже. Не знаю, насколько это может интересовать тебя. Питаюсь я отлично». (15.08.1942)
Тема «отличного питания» развивается неоднократно и смачно. Вот, например, в письме от 19 апреля 1943 г.: «Стыдно прямо описывать прекрасную светлую столовую, оклеенную голубыми обоями и украшенную ветками ёлки, где я три раза в день получаю вкусную и питательную пищу, когда я знаю, как сложно со всем этим у вас. Трудно решиться на письменное признание в спокойной, размеренной жизни с точным расписанием работы и отдыха, жизни, такой редкой теперь. И сам мой «дом» – землянка светлая, с электрическим освещением, где я живу вдвоём с моим помощником, – ничем не напоминает о тревожном времени. Некоторый элемент опасности, обычно связанный с войной, конечно, имеет место, но такое маленькое, что о нём и говорить не стоит».
А о том, как оно было на самом деле, можно прочесть в автокомментарии Синани: «Хлеб... Как часто корка хлеба ставила границу между жизнью и смертью… Все мы, даже в армии, были истощены и постоянно голодны».
Адресата же – ЖЕНУ, Варвару Борисовну Некрасову, – полагал он, нужно всячески щадить, рассказывать ей только то, что её бы не огорчало, а также то, что могло бы быть ей интересно. Вот и писал домой о своей исключительно сытой, ну совершенно безоблачной, исключительно спокойной и счастливой армейской жизни – вот, правда, немного походной, но совсем чуть-чуть. И ещё о самых малейших нюансах состояния природы вокруг себя, и ещё об изгибах своего внутреннего душевного состояния.
Он договаривается до того, что называет себя человеком, изнеженным войной! Ещё раз: из-не-жен-ным (sic!) войной! Даже о ранении он писал, что оно лёгкое и безопасное, а об операции под местным наркозом – что безболезненная.
И это не самоуверенность и даже не заговаривание, а глубоко осмысленная и продуманная ложь – классическая «ложь во спасение»!
Он, конечно, и мысли не допускал, что тот же самый приём – ложь во спасение – мог быть применён и к нему самому.
Зимой 1942 г. жена написала ему о рождении сына – событии, как оказалось позднее, выдуманном ею – специально для того, чтобы в нём проснулись эмоции, чтобы он «выздоровел» от наваждения своего рационализма, что ли. А может, и для того, чтобы лучше берёг себя: всё же отец.
Сама эта «новость» и впрямь многое перевернула в душе Игоря Синани: можно сказать, что она прорвала его «оборону». Предложив назвать мальчика Эдуардом, в честь любимого
своего прадеда по матери, он провёл в этом вымышленном «диалоге втроём» два с лишним года!
«Вчера только совсем реально смог представить вас сидящими рядом и говорящими о нашем. Может быть, это удалось мне потому, что был канун Нового года, и вы, наверное, говорили о прошлом и будущем. Нашего мальчика, правда, я представляю смутно. Твои скупые слова не дают ясности, а ведь он стал уже большим – почти год ему. Хорошо, что он есть, что будет взрослым и пронесёт по годам эстафету, начатую далёкими предками, и на мне не оборвётся хрупкая линия накопленных знаний, опыта, мудрости даже». (01.01.1943)
Но 2 мая 1944 года он получил от жены письмо, в котором она призналась в том, что маленький Эдуард – это… мистификация, что его ей пришлось придумать, чтобы поддержать его дух. Вот так к Игорю Борисовичу вернулся бумеранг той же самой идеи – «лжи во спасение», которую он и сам так упорно и успешно практиковал в своих письмах.
«Авраам рационализма»
В условиях передовой Синани учил иностранные языки и читал книги. Перечень прочитанного огромен: тут и Луве де Кувре, и Шкловский, и брат Достоевского, и Франс, и Золя. Существенную часть его чтения составили письма – например, Блока или Михаила Чехова. Он невольно сравнивает их со своими собственными, даже немного честолюбиво и ревниво сравнивает.
И тут начинаешь догадываться, что автор не чужд – пусть неосознанно и непроизвольно – ещё и чисто литературных целей. Его фронтовые письма должны были стать не только эпистолярией, но и литературой, прозой, вернее, попыткой прозы.
Об этом же, видимо, догадалась жена. Синани отвечает ей на это 11 февраля 1943 г. с непреклонною честностью: «В одном письме ты хвалишь меня за удавшееся моё и, между прочим, пишешь: «…не думаю, чтобы ты в нём преследовал какие-нибудь литературные цели...» Мне это живо напомнило мои прошлые мучения в связи с вопросом о «литературе» в письме. Я часто встречал отзыв – «литературное письмо», но даже в поощрении всегда чувствовалось нечто отрицательное. Некоторая неполноценность письма как такового. Но если цель именно письмо, а не «литература», то что в нём допустимо и что нет? Суть оказалась до смешного простой. «Литературное письмо» – это письмо, написанное не тому, кому оно адресовано».
Что ж, коли так, то этому критерию соответствует, наверное, не одно и не два из четырёхсотенного собрания писем И.Б. Синани жене.
Кому же тогда они адресованы? По большей части – себе самому.
Ещё Мандельштам называл Бориса Наумовича Синани, дедушку автора, «Авраамом позитивизма». Игорь же Борисович вполне тянул на «Авраама рационализма». Щепотка мистического, которая в его космосе тоже присутствовала, ничего не меняла в главном.
«Война – это прорвавшийся нарыв. Война поражает массовостью убийств. Но меньше ли трагизм тихих убийств в холодной тишине мира?
Ты пишешь про семь веков, разделяющих варварство монголов и зверства фашизма... Взлёты человеческой мысли... Философии... Философская мысль в течение этих семи веков усиленно подогревалась пламенем костров. Далее философов не жгли, может быть, потому, что перестали их понимать. Да, вся история основательно вымазана кровью.
Но никакая кровь, никакие костры не в силах остановить творческого движения мысли. Жизнь только материал. Нужно делать». (05.11.1942)
Его письма – апология мысли и как можно более чётких форм её выражения. При этом он одинаково дорожил и процессом мышления, и его результатом – и самими мыслями, и теми формулировками, в которые они отливались: «Я замечаю, что могу безболезненно говорить посторонним то, что думаю. Раньше не мог, каждый раз, если случалось рассказать мысль, я чувствовал себя обкраденным. Это была уже не моя мысль. Она была потеряна для меня. А сейчас они во мне, как большое прохладное озеро, и, сколько бы я ни говорил, не убывают». (24.06.1943)
Постепенно в нём выработался самый настоящий культ мысли и строго систематического мышления!
«Занимаются же люди раскладыванием пасьянсов или же собиранием марок, игрой в бирюльки, в конце концов... Разве это не служит достаточным оправданием попыткам систематического мышления?
Я помню весенний день в Ленинграде. Лет 15 тому назад. Нет, больше, кажется. Я иду по Невскому и думаю об Истине. Получается плохо, я это чувствую, но не слишком смущаюсь и говорю себе, что пока я буду заниматься определениями. Определениями понятий. Пока не поумнею несколько. С тех пор мало что переменилось. По-прежнему темы моих мыслей намного превышают мои возможности, но я по-прежнему не смущаюсь и так же надеюсь, что в будущем смогу лучше думать, чем сейчас. За этот срок потребность в мыслительной игре укоренилась вполне...» (27.12.1943)
Культу Ratio он остался верен до старости, – более того, он продвинулся дальше на этом пути. В одном из автокомментариев он увлечённо рассуждал о некоей «разумной структуре» как об «альтернативе религии»: «Поиски подобной основы в пределах разума представляли собой попытку создания религии, в которой Бог был бы заменён рациональным тезисом».
Но, идя так далеко и так высоко (шутка ли – не мессианский ли это рационализм?!), Игорь Синани оставлял подчас весьма незащищённые тылы. В зазор между мыслью и глубокомыслием, ложной многозначительностью проникали тогда демоны многословия и статичной абстрактности.
Сам же Игорь Синани был личностью, безусловно, динамической. Внутреннюю его эволюцию выдают и те поздние, 1990-х годов, комментарии, которыми он снабдил свои письма 1940-х. В них он уже не просто фиксирует и констатирует, как фенолог, а оценивает и анализирует, как метеоролог или даже климатолог:
«Иногда с нашей стороны устраивается наступление без достаточных сил и без серьёзных целей. Называется это – «активная оборона». Сильное средство для уничтожения своих войск. Наступающий всегда несёт большие потери, чем обороняющийся, что в классических военных действиях компенсируется достижением тактических или стратегических преимуществ. Однако, если нет ни тактических, ни стратегических целей, операция и сводится к перемалыванию своих войск. Кто автор этой бесчеловечной концепции, я не знаю».
К эпистолярному повествованию Игоря Борисовича тесно примыкают его прозаические этюды, написанные уже в зрелости или старости и безо всякой привязки к письмам. Они переносят нас в чисто литературный мир – мир философско-фантастической прозы наподобие рассказов Эрнста-Теодора-Амадея Гофмана или Сигизмунда Кржижановского. Крайне интересна и вставная новелла про Синани-Челеби, чем-то перекликающаяся с другой вставной новеллой – о царе Аршаке в «Путешествии в Армению» Осипа Мандельштама.
Сам Синани, жанрово классифицируя свои этюды как «очерки с оттенком исследования», называл их ещё «осколками пожизненного одиночества».
Жизнь же свою Игорь Борисович растянул надолго. Он умер 18 августа 2013 года – в возрасте 103 лет и 5 дней, но вплоть до своих девяноста пяти ещё катался один на лыжах, преодолевая сопротивление возраста.
В точности так, как в молодости.
